Отправлено: 07.11.08 19:03. Заголовок: История Политпросвета (и не только) описанная летописцем

В недрах инета наткнулся на летопись Политпросвета, которую наваял дядечка Афросемит... Читайте ибо недолго Политпросвету осталось И возблагодарите автора

 Отправлено: 07.11.08 19:04. Заголовок: Фигушкин родился в к..

Фигушкин родился в коммуналке на рабочей окраине Северной Пальмиры и где он взял деньги на покупку бывшего военного совхоза так и осталось загадкой. Фигушкин еще в детстве был поражен мощью корпуса крейсера с женским именем и чувство неясного сексуального восторга и томительного вожделения от клепаной стали и жерл орудий сохранилось у него на всю жизнь. Свое владение он решил назвать звучным именем «Цусима», которое так и манило на грандиозные свершения. Сам Фигушкин созидать ничего не умел, а посему решил использовать труд великовозрастных беспризорников и безродных мигрантов, которых расплодилось в огромном количестве в российских пределах после развала империи.
Первым коммунаром стал колоритный сын таврических степей, утративший документы во время грандиозного привокзального банкета по случаю его прибытия в северную столицу. На момент знакомства с Фигушкиным он был почти нагим, бритый до глянца череп венчал одинокий длинный пейс, а синяки на теле были похожи на боевую раскраску индейца-чероки. За будущие шмат сала и добрую чарку горилки наш Чаривник, а так звали этого гарного хлопца, сразу же согласился стать экономом фигушкиного имения и бодро приступил к делам и хлопотам.
Фигушкину до изнеможения нравились морские бои и он мечтал об океанских просторах с канонадой броненосцев. Все время он проводил в поисках новых коммунаров, которых по прибытию в «Цусиму» бравый эконом, пошивший себе для форсу и авторитету жовто-блакитные шальвары, сразу же определял на рытье огромного пруда перед террасой бывшего штаба военхоза, превращенного ныне в резиденцию генерал-адмирала Фигушкина. Поначалу конфигурация пруда была аморфна, но стараниями отловленного в пивной геоморфолога, спустившего к тому времени все заработанное на севере, водоем приобрел ясные очертания Желтого моря.
Уже через несколько недель цусимский пруд наполнился водой и Фигушкин провел первый показательный бой. В мастерских группа моделистов уже сваяла почти полный набор броненосцев и крейсеров, готовых к употреблению. Правда, не обошлось без череды мордобоев, в ходе которых англофилы пытались унизить приверженцев французской школы, а германофилы постоянно подбивали на участие в драке занявших нейтралитет американистов. Самая крупное побоище состоялось из-за ученого спора по поводу определения точного места вытяжки носового гальюна на броненосце «Ретвизан». Эконому стоило большого труда развести враждующие стороны, которые из-за полученных увечий почти на неделю прекратили работы.
Но вот пруд, корабли и человеко-амфибии были готовы. Последние с помощью хитроумной сбруи надевали себе на спину модели кораблей и после вхождения в воды приступали к выполнению боевых задач. Поначалу маневрирование не получалось, но ловкий эконом со своего флагманского ялика ударами весла быстро приучил держать строй и выполнять самые сложные эволюции. Но даже весло не могло обеспечить исторической точности в плане боевой скорости. Однако эту проблему быстро решил новенький коммунар, пойманный в соседнем перелеске во время сбора довольно странных грибов. Когда через пару дней новичок пришел в себя и осмысленная речь стала пробиваться через хитросплетения интеллектуального бреда, выяснилось, что он раньше был носителем немецкой фамилии и по совместительству врачом-психиатром. Фамилия была сложная и Фигушкин с экономом порешили впредь называть его Мендельсоном.
Теперь любой скоростной режим легко обеспечивался погружением в пруд оголенных проводов и легким поворотом реостата. Мендельсон даже составил боевую инструкцию с таблицей «скорость – напряжение». Попивая честно заслуженную самогонку, этот Мичурин условных рефлексов периодически делал умное лицо и мечтательно произносил: «Мне бы инструмент… Я бы таких ихтиандров понаделал…» В такие минуты Фигушкин срочно уезжал за новыми коммунарами, а эконом запирался в своей каморке от греха подальше от просвещенного воителя альтернатив.
Морские бои приняли постоянный характер и Фигушкин, имея под рукой верного эконома, испытывал неимоверно жуткое по своей силе блаженство. Крейсера окончательно перестали его волновать и уже только броненосцы сублимировали либидо владетеля «Цусимы». Но счастье, как известно, долгим не бывает. В коммуну организованным порядком стали прибывать суровые мужчины, каждое слово которых падало как камень на ногу. Эконом сразу сообразил, что с просторов великой России пришло ее многострадальное морское воинство и его действиям не препятствовал. Суровые мужчины сами отрыли гигантский пруд, оборудовали на его берегах ВМБ, потеснили в мастерских модельеров классической школы и приступили к ваянию линейного и авианосного флотов, размеры которых свели либидо Фигушкина к полной импотенции. Тем более, что эконом вкрадчиво предупредил коммунного генерал-адмирала, что с этим парнями не то, что спорить, лучше вообще о флоте не говорить. Услуги Мендельсона также остались невостребованными, потому что флотские пацаны сами себя били током, ныряли и плавали на зависть любому ихтиандру. Однажды они просто умыкнули парочку бронесносцев вместе с носителями и гнусно надругались над ними, испытывая новые летательные аппараты и орудия главных калибров. Так в коммуне появились первые памятники погибшим в войне на море, а эконом жил только за счет своих этнических корней, о которых периодически напоминал, точно зная, что матрос ребенка не обидит.
На задворках имения стояло покосившееся здание свинарника, так никем и не востребованное. Но рачительный нрав Фигушкина и инициатива эконома помогли выбрать из толпы цусимских отщепенцев, не пригодных к любой форме труда, оригинального типа по прозванию Машиненгевер. Для простоты и звучности его перекрестили в Зингера и назначили старшим по свинарнику и об этом факте тут же благополучно забыли. А Зингер решил реорганизовать вверенное ему хозяйство, но навоз выбрасывать не стал, а только застелил его толстым слоем соломы, что прекрасно обеспечивало стабильный тепловой баланс во все время года. На уютное тепло потянулись и первые постояльцы.
Одним из первых стал записной наркоман Сидор, которого для удобства стали именовать Сидом. Он развел за свинарником плантацию конопли и в урочный час врывался обнаженным в заросли волшебной травы, которая щедро осыпала его своей магической пыльцой, воздевал в неистовом танце свои руки к светилу и часами распевал песни из альбома «Вам бы здесь побывать!» Добытые запасы он тщательно прятал в одном из углов свинарника, но был добр и охотно делился ими со всяким.
В общем компания подбиралась изысканная. Тонкий лирик из далекой Галиции, получивший прозвище Бессараб, расписал удивительными граффити стены и внутренности свинарника, ставший еще более уютным. А как украшали вечерные беседы речения бывшего сапожника Наума и зубодробительные афоризмы чухонца, доброго и покладистого, в отличие от своих придурковатых предков-берсерков, человека. Какой славный интеллектуальный рык разносился вокруг свинарника, а когда беседа близилась к завершению, ее окончание знаменовал восхитительный визг, означавший, что Зингер взял в руки суковатую палку и совершает процедуру принуждения к отбою. Кстати, пруды и морские бои эту славную компанию совершенно не интересовали, а на Фигушкина они старались не обращать внимание в редкие моменты генерал-адмиральской инспекции. А вот эконом внезапно полюбил свинарник, запахи ласкали его нос, напоминая о ридном хуторе, а душевная атмосфера пробуждала генетическую память о Гуляй-поле. Однообразие действа в прудах, несмотря на все старания Мендельсона, эконому уже давно надоело и он с удовольствием забирался на солому и принимал самое живое участие в беседах, славившихся своими увлекательными темами.
Осенним вечером в свинарнике появился странник в рубище, источавший пряный аромат с берегов Ганга и говоривший на непонятном языке. Зингер пытался чертить своим посохом карту мира, тыкая в точку имения со словами «я тут», а затем, оставив посох в покое, вопрошал у странника – «ты где?» Странник бубнил что-то невнятное, но потом осторожно показал большим пальцем правой ноги на какой-то изгиб на карте мира в зингеровской проекции и величественно произнес: «Веризь элэй». Сид, отличавшийся крайней сообразительностью и тягой к иностранным языкам, добродушно хлопнул старца ( а именно так и выглядел странник) по спине со словами: «Ну так бы сразу и сказал! Братцы, он из деревни Верхний Элэй, это по-моему в Удмуртии, там такая классная трава, а грибы…» Когда странник от души помылся в лохани, то оказалось, что это розощекий молодой человек приятной наружности с такими глазами, о выражении которых говорить правду считается неполиткорректным.
Молодой человек сразу показал свой глубокий философский взгляд на жизнь и тут же завел дружбу с экономом, который показал ему все пруды и остальные угодья коммуны, а затем представил его Фигушкину, который был вне себя от радости по поводу появления в рядах коммунаров первого полноценного иностранного гражданина из далекой Удмуртии, которую эти недоучки из свинарника почему-то злобно называли Пиндостаном. А произошло это потому, что Ипполит, так окрестили свинари своего нового собрата, в бурной пантомиме показывал процесс великого переселения ариев из Индостана в Европу и нечаянно перевернул котелок с ужином. Рассвирепевший Зингер долго не мог успокоиться и рычал: «Индостан, Индостан, знаем мы этот Пиндостан. Он такой же арий, как я римлянин.» Лучше бы он этого не говорил. Ипполит весь расцвел и теперь почти все вечера сопровождались сценками из жизни Древнего Рима, Иудеи и Египта. Даже Сид, презиравший философию, смог заучить пару имен императоров и философов, а также научился различать школы Платона и Аристотеля, что увеличило потребление конопли вдвое.
Затем Ипполит притащил бродячую собаку и на пальцах объяснил, что он тождествен с Веспасианом (так он назвал несчастного пса) и стал с ним жить в своем логове, частно подолгу беседуя с Веспасианом о тайнах бытия. Все поняли, что Ипполит принадлежит к братству киников, а значит близок им по духу в прямом и переносном смысле. Ипполит временами посещал места морских ристалищ, усаживался рядом с экономом на террасе, но пониже Фигушкина, и с римской периодичностью отвешивал глубокомысленные замечания, от едкости которых моделисты иногда готовы были повеситься. На пруду с линейным флотом Ипполит в своих суждениях был более осторожен и ограничивался замечаниями общего характера, сдобренными обильными цитатами. А вот в свинарнике он стал душой компании, которая гордилась наличием своего собственного философа.
Буколику свинарника взорвало появление мощной фигуры, которая ровно в полночь ударом ноги выбило ветхую дверь и возвестила о своем прибытии роковой фразой: «Это что здесь за стая придурков?» Первым в ужас пришел и забился в угол Лапотник, о котором мы как-то забыли за описанием несравненного Ипполита. Последний был весьма добродушным и толерантным джентльменом, накатив с экономом самогона на черносливе тройной очистки, которое он называл бурбоном, наш киник любил назидательно говорить Веспасиану: «В отличие от тебя, римский ирод, я космполит! – и, утробно икая, уводил эту мысль в философскую глубину. – Причем безродный…» Так вот Лапотник был самым бесполезным существом в свинарнике. А это не каждому дано. Быть бесполезным среди бесполезных – это великое искусство! К общему столу его не пускали после того случая, когда он пытался проявить свой безудержный патриотизм и зачерпнуть своим лаптем общих щей. Но от голода он не помер и из свинарника не ушел, зато по ночам что-то тихонько жрал под выделенной ему в особом порядке рогожей. Иногда он мешал обитателям свинарника спать, за что Зингер лупил его по утрам палкой. Дело в том, что Лапотник к вечеру доводил себя до оргазма в своих патриотических желаниях и, не в силах более сдерживаться, выбегал наружу, где оперевшись спиной на стену свинарника, в едином порыве обеих рук достигал пика наслаждения. Когда стены переставали трястись, Сид обычно спрашивал у сонного Ипполита: «В Верхнем Элэе, я слышал, также трясет. Или нет?» А один раз Лапотника вообще выгнали под летний навес за то, что, украв розовые панталоны чухонца и начертав на их тыловой части «Россия, вперед!», сделал из них хоругвь и устроил крестный ход во дворе, разбередив своими лаптями вековые залежи навоза.
Но вернемся к той зловещей полуночи. Зингер, вооружившись палкой, свирепо крикнул в сторону мрачной фигуры: «Ты кто?» Иногда молчание – это золото. Фигура двинулась вовнутрь свинарника, схватила Зингера за грудки и бросила на солому: «Говорить, но только по-моему приказу! Так ты кто?» Оторопевший Зингер привел себя в вертикальное положение и с чувством собственной значимости ответил: «Я начальник свинарника…» Но продолжить Зингеру не удалось, фигура констатировала: «Значит, местный вертухай.» Затем этот громовержец пинком выбросил со спального места несчастного Наума и завалился на него спать, успев перед первой трелью своего паровозного храпа отдать указание: «Остальное все завтра. Сторожи, вертухай!» Обитатели свинарника притихли в страхе и не заметили, как тщедушная тень Лапотника скользнула к выходу, а потом растворилась во мраке ночи. Фигушкин проснулся от того, что кто-то осторожно лобызал его руку.

 Отправлено: 07.11.08 19:05. Заголовок: Фигушкин проснулся о..

Фигушкин проснулся от того, что кто-то осторожно лобызал его руку. К этому времени он уже давно обзавелся свитой из числа куртуазных моделистов, парочки отставных флотских из числа «чего-с изволите?» и даже имел собственного шофера, который под влиянием шефа увлекся рецензированием и эпоксидо-моделированием. Но так лизать, умильно стоя на четырех лапках, мог только настоящий патриот, известный в свинарнике как Лапотник. Конечно же. Фигушкин алкал большего, он отдал бы все на свете, чтобы в его окружении появился потомок болгарских воевод. Но это была глыба, рядом с которой Фигушкин чувствовал себя бушменом рядом с трансваальским буром. Фигушкин и понятия не имел ни о бушменах, ни о бурах, ни о Трансваале, но чувствовал свою ущербность на уровне подсознания, гнездившемся в районе его худосочного седалища. «Ну что еще случилось? Я же тебя предупреждал будить только в крайнем случае.» - недовольно пробурчал Фигушкин. «Ох, хозяин, бяда, ох, бяда. В свинарник-то прямо опричник какой-то ворвался. Зингера оскорбил, обещал свои порядки утром навести.» - в стиле а-ля рюс бубнил на хозяйское ушко Лапотник. «Да и хрен с ними, дружками твоими из свинарника, пусть и им кто-нибудь даст укорот. А то бездельничают, а мне их корми. Эконом с ними тоже связался. В общем погодим до утра, а ты давай послеживай.» - отдал наказ Фигушкин, а Лапотник угодливой тенью вновь исчез во мраке.
Обитатели свинарника проснулись утром от холода, образовавшимся из выбитой ночным гостем двери. Сбившись в дрожащую стайку, они осторожно приблизились к спящему Левиафану, на котором от внутреннего жара растегнулся расшитый золотыми галунами сибирский роскошный зипун. На груди спящего лежала огромная пластина в форме нагрудного знака полевой жандармерии вермахта. Сида торкало после вчерашнего и он смело приблизился к телу, дабы рассмотреть поближе надпись на пластине. У имевшего печальный опыт общения с разными органами на почве конопли Сида буквы вдруг заплясали перед глазами – на пластине было написано «Следователь Отряда Особых Научных Акций» - мозг Сида впитал смысл написанного и буквы просто бросились в пляс. Сид закатил глаза и обреченно закричал: «СОТОНА! Аццкий СОТОНА!» и бросился прочь перепрятывать свои конопляные богачества и диски Пинк Флойда.
Наконец ночной гость проснулся, встал, а из-под него вдруг появился сплющенного вида Наум, которого громовержец подмял своим телом еще ночью. «Где вертухай?» - заорала махина в зипуне. Зингер с гордо поднятой головой и обнаженным до последнего нерва чувством собственного достоинства шагнул вперед и встал в третью позицию: «Я начальник свинарника!» Он сам себя повысил со старшего до начальника, но не ради собственного тщеславия, но во благо остальных обитателей свинарника. Обладатель зипуна взглянул на Зингера: «Ясно, типичный вертухай. А это кто там, по углам чешется? Стая твоя что-ли? А ну выходи сюда, лишенцы лишаистые!» И тут же заржал как першерон, довольный нежданным каламбуром. Сид, Наум и Бессараб обреченно сгрудились за спиной Зингера. «Нет, суки, по очереди ко мне на свет выходите, я вам сейчас буду делать полный инспексьон» - рявкнул носитель пластины. «Это по-французски инспекция» - машинально вслух отметил любитель практической лингвистики Сид. «Ну вы и гниды, стая какая-то бродячая, сегодня же все в баню. А ты, вертухай, ответственный. Да совсем забыл с вами идиотами, ко мне обращаться либо…» - тут новоявленный начальник на секунду замялся. – «Ну в общем, зовите меня фельд-профессор! И еще. К вечеру в том углу чтобы выгородка была, я здесь размещусь. Свинарник объявляю своим опорным пунктом и перевожу всех на военное положение.»
К этому моменту проснулся ленивый Ипполит и, как полагается всякому кинику, громко испортил воздух. «А это что за мразь там прячется?» - вскричал фельд-профессор. Зингера опередил Наум: «Это иностранец, по нашему не разумеет, живет у нас за Христа-ради со свойной собачкой Веспасианом.» «Не понял? Два иностранца что-ли? Развели тут приют для убогих? А виза у него есть?» - фельд-профессор задыхался от гнева и служебного рвения, а Ипполит равнодушно прошел мимо, беседуя с Веспасианом о гонениях на первых христиан в Риме. Фельд-профессор не мог спустить столь наглого поведения и огрел Ипполита своим жезлом по спине. Завязалась легкая потасовка, тела противников вылетели наружу и затерялись в поднятой ими снежной пыли. Победу одержал Веспасиан, укусивший фельд-профессора за мягкое место.
Зингер присел на завалинку и почему-то вспомнил эконома, который втолковывал Фигушкину, что нет и не может быть никакой разницы между Машиненгевером и Зингером: «А шо? И цэ и цэ гарно строчит.» Надо было что-то делать. Просто так выгнать фельд-профессора было невозможно, он напал вероломно и внезапно до объявления мобилизации. Пускать его на общие сеновал и кошт тоже было нельзя. Зингер вздохнул и отдал первый приказ по Стае – «до вечера построить выгородку для фельд-профессора».

Пока стая решала как побыстрее и надежнее построить выгородку, фельд-профессор развалился в самолично вытащенной наружу лохани и своим соколиным взглядом обозревал окрестности, насвистывая песенку «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Стая сноровисто собирала конструкционные материалы и так увлеклась, что пришла в оторопь от трубного гласа фельд-профессора: «А это что за чухонец ко мне на опорный пункт прется?» И действительно, вдали маячила знакомая фигурка чухонца, который намедни уходил погостить к своякам из Курляндии. Зингер крикнул в ответ: «Фельд-профессор, так он и есть чухонец, с побывки вернулся!» Хамства фельд-профессор не терпел категорически: «А ну заткнись, скудоумный! Говорить будешь, когда скажу!» Этого профессору показалось мало для наведения порядка и он обратился к Науму: «А о твою голову тупую я буду руки после завтрака вытирать!» После чего выгородка была построена быстрее, чем Стаханов добывал уголь. Фельд-профессор довольно оглядел монументальное сооружение и бравой походкой прошел вовнутрь, где и воцарился до ужина.
Ипполит участия в стройке не принимал, а когда она закончилась, он обратился к Веспасиану так, чтобы слышали все обитатели свинарника: «Теперь ты понимаешь, что чувствовали несчастные жители Помпеи, когда у них под боком стал ворочаться Гефест в чреве Везувия?» Чувствительный южанин Бессараб вспомнил картину Брюллова и упал в обморок. Сердобольный Зингер пнул его ногой и очнувшийся Бессараб приступил к росписи стен выгородки, изобразив на них роскошную панораму знаменитого замка в Трансильвании. Когда фельд-профессор увидел фрески, он добродушно потрепал по щекам Бессараба со словами: «Не дождешься ты в этом свинарнике Ван Хельсинга». И снова засмеялся смехом довольного першерона. Но дядечка внимательно отслеживал обстановку внутри и вокруг свинарника, но об этом речь впереди, а пока вернемся к Фигушкину.
Владетель «Цусимы», как мы уже говорили, испытывал описанный еще Мольером комплекс мещанина во дворянстве. Потомок болгарских воевод внушал ему суеверный ужас уже тем, что Фигушкин не понимал смысла дивной славянской вязи языка воеводы, насыщенной евентуальными оказиями. Но тут удача сама прыгнула к нему в руки. Как-то утром, выйдя на террасу, Фигушкин с изумлением увидел ялик эконома на середине пруда, а в ялике… Уже в первое мгновение он понял, что заветная его мечта сбылась, а седалище вообще среагировало так, что его обладатель уже стал сэром. В ялике вальяжно сидел в чудесном гарусном жилете, смокинге и бабочке кудрявый молодой человек, напоминавший одновременно пьяного Дениса Давыдова и сутенера с Пляс Пигаль. Завидев Фигушкина, молодой человек привстал, сделал невообразимо благородный жест рукой и прокричал: «Привет, мон шер ами!» Фигушкин полюбил его с первого взгляда, роскошные манеры, бабочка, а речь, какая речь, он просто растворялся в ее потоке. «Я здесь проездом, мой друг, все дела, дела, вот и вчера на приеме… впрочем, о чем это я? Ах, да, наслышан, премного наслышен. Благороднейшее дело затеяли, уже прямо здесь почувствовал дух возрождения Российской империи.» - ворковал наш гость, ничуть не погрешив против истины, ветер действительно дул со стороны свинарника. «Не сочтите за амикошонство, но позволю себе представиться сам, как говорится, без посредников.» - продолжал гость, а Фигушкин погружался в нирвану. «Итак, перед вами скромный потомок всех дворянских родов Европы, королевских семей, рыцарских орденов, банкирских домов Ротш… впрочем, это лишнее, так мимолетное увлечение моей троюродной тетушки по линии.. ну и это не важно, прошу любить и жаловать, Буриме-Шандалово Маркеро-Понтийский, а для вас исключительно Жорж.» - тоном салонного шалунишки произнес обладатель дивного жилета, а Фигушкин от счастья хлопнулся в обморок. Жорж распорядился принести коньяку и с этого момента жизнь Фигушкина превратилась в беспрерывную счастливую пьянку с рассказами о высшем свете Парижа, Венеции и Антальи.


Пока Фигушкин наслаждался рассказами о великосветской жизни в низкопробных борделях и пивнушках, которыми так щедро делился распрекрасный Жорж, Стая впервые совершила пробный поход в баню в полном составе. На обратном пути они шли веселые и раскрасневшиеся от знатной помывки, устроенной экономом, а уже на подходах к родному свинарнику увидели навсегда запавшее им в душу зрелище. Фельд-профессор, прыгая стилем дирижабля, хищно ловил ворон. Впечатлительный Наум тихо охнул: «Не уж-то он из них кровь пьет?» Со стороны действительно казалось, что пойманным воронам фельд-профессор сворачивает шею и отрывает крылья. «Друзья, фельд-профессор ловит почтовую ворону, а значит вскоре нам следует ждать гостей…» - меланхолично заметил Ипполит, как всегда оказавшийся провидцем. Стае вдруг стало тоскливо и зябко, а предусмотрительный Зингер снял дверь с петель и на ночь просто ставил ее в проем.
Через пару дней ровно в полночь дверь с грохотом упала и в проеме появилась долговязая фигура в ватнике, ловко подпоясанная портупеей. Надо ли говорить, что и на груди вновь прибывшего сверкала в лунном свете бляха, схожая с той, что была у фельд-профессора. Фигура прошла в покои Стаи и стала тыкать куда ни попадя заточенной арматурой, бурча себе под нос: «Куда хлеб суки попрятали?» Кулачки членов Стаи отчаянно забарабанили в стенку фельд-профессорской выгородки: «Геноссе фельд-профессор! Камрад! Гости к Вам, Гости!» Храп, напоминающий звуки соития коморских варанов, прекратился, за стенкой зашевелилось нечто и публике был явлен очень недовольный лик фельд-профессора, который с трудом сдержал свою ярость и в силу своего воспитания позволил только одно тактичное замечание: «А ну брысь под лавку, песьеголовые, чтобы к утру каждая гнида по двадцать блох поймала!» Фельд-профессор и дальше бы разъяривал свой праведный гнев, но тут он увидел ночного гостя.
- Дружище! Ох, как я рад тебя видеть!
- Взаимно! Как получил твою почтовую ворону – сразу к тебе!
- Как там у вас на Урале?
- А, также хреново как и у вас в Сибири.
- Вот и славно!
- Смотрю тебе и здесь тяжело приходится. Это что за мелкотравчатые животные?
- Да псы шелудивые, только намедни помыться заставил. А блох-то развели просто ужас.
- Чешутся постоянно?
- Заснуть невозможно, когда они друг у друга начинают блох выкусывать. А ты картишки-то привез?
- А как же. А также пару ящичков коньячка и целый возок твоего любимого калифорнийского.
- Ну тогда милости прошу в мои хоромы.
Диалог двух светочей завершился, гость нырнул в фельд-профессорские покои, а их хозяин, поворотившись в сторону светившихся ужасом глаз членов Стаи, возвестил: «С далеких просторов седовласого батюшки Урала прибыл мой друг и коллега, соратник по борьбе. Он будет здесь пока жить, а называть его следует… - тут фельд-профессор зыркнул своим оком в сторону выгородки. – Он, конечно, мне не ровня, но…будете обращаться к нему – обер-доцент!» С чем и удалился, а уже через мгновение из-за выгородки раздался хруст вскрываемой колоды, сочный штопорный звук и гаденькое похихикивание двух лейб-гвардейцев отечественного высшего образования.
Но обер-доцент стал не единственной напастью. Через неделю, поздним вечером крайне озабоченный эконом притащил в свинарник полевую койку германского образца, тщательным образом ее застелил, затем аккуратно над изголовьем вбил в стену гвоздь, повесил на него портрет фюрера в профиль, затем что-то пару раз отмерил и забил еще один гвоздь. После чего с чувством исполненного долга облегченно вздохнул и таинственно шепнул: «Ждите, это с КПП переводом.» Зингер приготовил изрядно помятую в боях с фельд-профессором палку, а Ипполит, зевнув, сказал: «Тень на плетень наводит эконом как всегда. Жди, не жди, а наверняка очередной военно-полевой профессор.»
Первым получил зуботычину Сид, выходивший по малой нужде. Его вопль услышали в свинарнике и насторожились. Дверь в очередной раз упала и на пороге появился абсолютной пьяный субъект, одетый в дембельскую парадку ефрейтора лейб-штандарта, увешанную крестами и прочими грозно сиявшими знаками отличия. Ефрейтор молча вошел, осмотрелся и смачно рыгнул. Наум с Бессарабом почти в унисон пискнули: «Ирландский виски, Джемисон, последний прием вовнутрь пару минут назад.» Тем временем ефрейтор, храня жуткое молчание, подошел к очагу и также молча справил малую нужду в чайник. Также молча он отправился к своей койке, достал из гренадерского ранца какой-то плакатец, повесил его на свободный гвоздь, затем молча рухнул на койку, приняв положение «смирно» в лежачем положении. Оторопевшая от вандализма с чайником стая на цыпочках приблизилась к спящему гренадеру и стала всматриваться в плакатец, с которого на них смотрела каллиграфически выполненная на шести языках надпись: «Все пидарасы!»




Рано утром Ипполит побежал на пруды к эконому. Фельд-профессора и обер-доцента еще можно было терпеть, но ефрейтор, опозоривший чайник, требовал принятия мер исключительных. Эконом, раздобревший на фигушкиных харчах, напоминал гоголевского Пацюка с его летающими галушками, а Ипполит своей греческой статью был вылитым кузнецом Вакулой, пришедшим за советом по поводу борьбы с чертом. Эконом выслушал заслуженного киника, погладил Веспасиана, засмеялся и молвил: «А шо? Нормальный ефрейтор.» Но, посмотрев на печальный лик Ипполита, добавил: «Порешаем.» К вечеру эконом приволок в свинарник несколько ящиков виски и шнапса: «Сами не пейте, гадость редкостная. А эта арийская сволочь как проснется, сразу стакан ему, он без пойла животное.» Зингер установил дежурство и, как только ефрейтор начинал спросоня материться и орать цитаты из Ницше и «Майн кампф», дежурный вливал в ефрейторскую глотку грамм 200 горячительного и поклонник теории «либенсраум» сразу добрел и начинал витийствовать о своих афросемитских корнях. Бессараб писал с него этюды и даже записывал наиболее яркие изречения, а на 9 мая подарил ему самолично пошитую робу заключенного концлагеря, в которой ефрейтор щеголял в заповедных пределах свинарника и бегал до ветру.
Зимними вечерами, когда стихала буря за окном, стая любила слушать ученые диалоги, которые неспешно текли за стенами фельд-профессорской выгородки.
- Не знаю, как там у вас на Урале, а вот я горжусь своим профессиональным кретинизмом.
- Ну не знаю, не знаю. У нас кретинизм тоже професьон де фуа.
- Нет, ты не понимаешь. Ты же пока только доцент. А вот я наслаждаюсь высшей формой своего профессионального кретинизма.
- Не отрывайся от своего сословия, ибо гордыня…
- Да прекрати, какая там гордыня. Это восхищение достигнутыми высотами. Кстати, а как высоты достигаются? Собственноручно или собственноножно?
- Ты точно кретин.
- А я и не скрываю. Интересно, а ты себя кем чувствуешь, когда выходишь с лекцией к сборищу недоумков?
- Мне лекции со студенчества трудно даются. Я это, как его, семинары и практические занятия предпочитаю, говорить надо меньше.
- А я люблю контрольные на глазах недоумков рвать и называть их дебилами.
- Это пошло. Я их обычно приветствую так – подонки, бездельники и негодяи.
- Действует?
- Неа, ржут, как ты с похмелья.
- У кретинов похмелья не бывает.
- А что с тобой вчера было? Когда ты за вертухаем местным гонялся и обещал как в младые годы бутылочной розочкой его порешить?
- Да эти скудоумные мне уже поперек горла тупостью своей встали. Хотя… Хотя знаешь, я этих тварей успел как-то полюбить.
- За что???
- Видишь ли, я на них благотворно воздействую. Их внутренняя ущербность выползает наружу и растворяется в ультрафиолетовых лучах моих знаний, аки вирусы гриппа.
- А много выползает?
- Не то слово! У этих подонков изо всех щелей просто хлещет подлость и мерзость. А вертухай этот, как его, Зингер, тот вообще постоянно пытается мне гадость всякую сотворить. То ворон моих почтовых распугает, то сквознячок устроит, а иногда они хором у меня под стенкой премерзкие песни кровавой гэбни и коммуняк петь устраиваются.
- А мне песни понравились, хорошо поют, по-нашему, с уральским таким задором.
- Ты мне с песнями того, не замай. И вообще откуда у тебя этот валет? Он при прошлой сдаче ушел. Мухлюешь, падла?!
Диалог как всегда завершился грязной потасовкой, взаимными обвинениями и оскорблениями. Фельд-профессор плохо играл в карты и, проигравшись в очередной раз, обозленный выбегал в свинарник и срывал свою злость на первом попавшемся члене Стаи. Особенно он любил натравливать самого себя на Зингера: «Подобная тебе мразь – это страшная редкость! Зачем опять мои валенки в навозе извалял? Знал же, что я на пруды собрался.» Зингер отмалчивался, валенки навозом мазал не он, а Бессараб, а вот блох с клопами в зипун самолично подпускал, но только вот фельд-профессор на насекомых почему-то никогда не жаловался, а только с удовольствием иногда чесал свою крупную спину о косяки.




Фельд-профессор частенько уходил в бодром состоянии духа гулять на пруды, но возвращался чаще всего ужасно злой и в растрепанных чувствах. Вообще-то он любил наблюдать чужие потасовки со стороны. Один раз он преввзошел в сценическом искусстве самого Ипполита, показывая обер-доценту как кучка куртуазных моделистов лупила в кровь какого-то оставного военного, который посмел усомниться в их библии «На Орле в Цусиму». Но и самому фельд-профессору порой доставалось, правда, от суровых мужчин на большом пруду он сумел ускользнуть, а вот на танкодроме и артполигоне он словил по полной. Обер-доцент как-то пьянке проболтался Зингеру, что на нижней части тыла фельд-профессора навсегда остались следы танковых траков.
Но оставим на время свинарник и посмотрим, что творится на других объектах. А творилось загадочное. Фигушкин стал все чаще исчезать и подолгу отсутствовать, а посему Лапотник был лишен возможности приложиться к хозяской ручке и доложить обстановку, которая становилась все более тревожной. Прячась от любопытных глаз в сортире, Лапотник писал донесение за донесением: «В свинарнике полный развал. Сибирская профессура открыто подвергает сомнению марксизм-ленинизм, занимается фальсификацией историей и всяким остальным гадким ревизионизмом. Приведенный экономом немецко-фашистский ефрейтор зарекомендовал себя отвратительным алкоголиком, постоянно поносит всех и вся и даже несколько раз открыто оскорбил гадкими словами и Ваш светлый образ. И все это при прямом попустительстве со стороны старшего по свинарнику гр.Зингера, который и меня, Вашего покорнейшего слугу, подвергает всяческим унижениям и оскорблениям. Примите меры! Всегда Ваш, Д. Пишу из сортира.»
Фигушкин не сразу получил это послание, но прочитав его, сильно рассвирепел и примчался немедленно в свинарник. Ефрейтора с портретом, койкой, спиртным и плакатом сразу же убрали за ворота. Фигушкин лично поблагодарил Лапотника за своевременный донос перед строем обитателей свинарника, приказал Зингеру наладить нормальное освещение и быт, пригрозив страшными карами, а потом благополучно убыл за пределы имения в неизвестном направлении. На обратном пути Фигушкин, который боялся профессуры и не знал, что делать с анархической вольницей зингеровской стаи, вдруг вспомнил свое любимое чтиво детства – «Спид-инфо». И на следующий день приступил к подготовке акции возмездия свинарнику за его свинство, разложенчество, жлобство и вандализм.
Науму обычно снились тревожные кошмары с непременным участием фельд-профессора, но в это утро злобный облик сибирского секача со слоновьими клыками вдруг поменялся на милое девичье лицо, манящее своими ласками в ромашковое ложе. И вот на этом месте удивительной метаморфозы фельд-профессора Наум удивительно к месту проснулся. По его левому бедру ползла чья-то ручонка, подбираясь к центральной части его любимых клетчатых штанишек. Наум вскричал от испуга так, как кричит пингвин, упавший со верхушки айсберга. Отбросив паскудную ручонку, он ринулся в дружеские объятья Чухонца, которого от ужасного крика Наума стал бить родимчик. Немедленно проснулись и остальные обитатели. Даже любивший поспать фельд-профессор, осознав, что произошло что-то необычайное, мохнатым шаром выкатился из своей выгородки и оторопело уставился на обнаруженное Наумом существо. Так в свинарнике оказался фигушкинский подкидыш. Позже всех проснувшийся Ипполит внимательно оглядел незванного гостя, ухмыльнулся, и обратился к Веспасиану: «Помнишь, мы недавно с тобой рассуждали о роковой роли голубых в падении великой империи достославного Рима? А теперь в скором времени развалится и наш любимый свинарник…» Стая в оторопи слушала Ипполита с бОльшим вниманием, чем в свое время вещий Олег кудесника. Да и вообще кто видел картину Рериха «Гонец», поймет атмосферу свинарника. Первым пришел в себя фельд-профессор. Он заржал, встал в позу оперного певца и с ленинским прищуром запел: «Голубая луна, голубая…» А затем, уже из дверцы своей выгородки, задорно крикнул: «Ахтунг, стая! Голубые атакуют!» Но тут же предусмотрительно заперся на все засовы.

Продолжение может быть и последует…